Минуло уж более двух с лихвой десятилетий, но в памяти еще живы пожары столицы, полыхающие дома, строения, грандиозные сооружения и купола. Еще резала боль сердца тех, кто овдовел, осиротел, оскудел, был искалечен. Годы пронеслись, но не стирались воспоминания у тех, кто знал и ведал, страдал и помнил.

И уже взросло новое поколение: молодых и сильных, уверенных и бесшабашных – беззаботных. В дни пожарищ некоторые еще не родились, другие были детьми и прятали наполненные ужасом глазенки за мамины юбки, бежали прочь, взывали о помощи, молили о спасении.

И время залечило, моложавый разум притупило, в жилах уже не стыла кровь. Она бурлила, сердца огнем горели, в кистях сжимались рукояти шпаг, с мундиров смахивались пылинки, вальяжно сдувались соринки, молодых барышень ослепляли эполеты.

В знатных домах давались балы, у парадных стояли кареты, из них грациозно выплывали дамы всех мастей, опираясь на услужливые руки кавалеров, облаченных в мундиры или же во фраки.

За пышными убранствами столов звучали тосты, толкались речи, порой настолько пафосные, что затмевали даже славу русского оружия, в честь которой речи и гремели.

Те, кого бы и стоило послушать, по большей части словесами не трубили, иные молча пили.

Ближе к ночи, а некто и к утру, в те же кареты снова садились дамы, и все те же кавалеры во хмелю, как истинные джентльмены, им рады были услужить.

Проводились смотры и парады, на суше, на море. И вот уже ощущалось дыхание новой, молодой военной мощи, которая в будущем займет господство даже в небе. Со стапелей сходили корабли, громыхали первые орудийные залпы, извещая мир, что очередная махина готова ринуться в бой с любым врагом, посягнувшим на святую Русь. А если уж никто не посягнёт, верхи найдут в какой бы огнедышащий котел засунуть головы людей.

Моложавые офицеры, кадеты, свеженькие выпускники военных корпусов, министерств и академий, уже во снах и наяву видели себя героями будущих баталий, откуда они непременно выйдут славными воинами империи, с гордостью созерцая, как все вокруг станут им рукоплескать.

И энергия бурлила! Молодежь резвилась на балах, языками острила под романтиков-поэтов, не всякий раз и помня об участи ярчайших из таких. Они влезали во всевозможные споры и интриги, время от времени заканчивающиеся тайными дуэлями. Сорили деньгами с особенным удовольствием те, кто мог себе сорить позволить.

. . .

Вполне приличный трактир – питейная для завсегдатаев. В дальнем неприметном, чуть затемненном углу сидели двое хмурых мужиков, немного угловатых, грубоватых – вряд ли из дворян. Один угрюмый, другой скорее вымученный, уставший, возможно, болен. Их старались не замечать, недопонимая, что эти лесорубы здесь забыли. А те пили вино немного в неразумных количествах, о чем свидетельствовали их красные лица, поверх которых амплитудно двигались усы.

Мужик, который был чуть больше на виду, – без правой кисти, потерянной где-то на войне, здоров как буйвол, хоть и не высокий, с единственным огромным кулачищем. Его багровая физиономия подчеркивала, что за воротник кладет этот здоровяк много и частенько.

Второй, что в тени, габаритами поменьше, но тоже крепко пьет.

Но это были не алкоголики-бездельники, а мужики, видавшие виды, не страшащиеся ни черта лысого, ни черта при короне.

Как-то ближе к вечеру, в противоположной стороне трактира вальяжно расположилась компашка шумной молодежи. Юнцы-офицеры давили патриотические тосты, и чем больше было выпито вина, тем яростнее выражался их героизм и желание порубить всех врагов отчизны, особенно пока не вышел хмель.

Внезапно раздался звон разбитого стекла.

Мужик без кисти резко обернулся, схмурил брови, недовольно шевельнул усами, условно плюнул и, бранно выругавшись, отвернулся вновь. Затем еще туда же устремил свой взор.

Барышня. Молодая, хорошенькая – шляпка, вуаль, все как полагается по моде. Ощущая свою временну́ю неотразимость, на жизнь она имела ясный взгляд. Резвые офицеры наперебой старались покорить ее расчетливое сердце, наивно полагая, что героическими речами и брутальными заявлениями они заполучат эффектную мадемуазель в свои сети. Барышня позволяла им так думать, время от времени поощряя глупцов лукавыми фразами и молниями из-под ресниц. А те и рады стараться, рассыпаясь направо и налево остротами под перезвон бокалов.

В этой компании присутствовали и другие молодые дамы – также хороши собой, но на ярком фоне той, что в ярко светлых нарядах, их облики терялись, взоры меркли под нажимом плохо скрываемой ревности, от чего не спасали даже нарочито деланные под улыбки губки.

Не так уж и много минут истекло от старта веселья, как меж двумя буянами завязалась словесная перепалка. Один сделал не слишком деликатный комплимент центральной особе торжества, в отместку, что та не удостоила его той чередой сшибающих улыбок, которыми она щедро одаривала другого, более удачливого поклонника, чья удача объяснялась лишь бо́льшим количеством денег и высоким положением son père, его папаши то бишь. Наивный глупец вообразил, что уже завтра красавицу он ведет под венец, и сегодня ринулся в бой отстаивать мнимую честь оскорбленной особы.

– Милостивый государь! – гремя посудой, громогласно заявил он, лихо поднимаясь. Вскинув кудри, буян-романтик пока еще неплохо справлялся с шумом хмеля в голове. – Извольте извиниться! Ваши слова несовместимы с кодексом чести благородного человека и недостойны офицерских эполет!

Поднялся и второй петух, выражая готовность биться насмерть, если того пожелает судьба, но все же немного нервничая, помня, что если дело дойдет до дуэли на пистолетах, то его оппонент имеет дурную славу и очень зоркий глаз.

Воспламенившийся очаг кое-как затушили две другие особы, уговорив молодых дуэлянтов зачехлить словесное оружие, пока не дошло до реального. Те для пущей важности похрустели костяшками, каждый изобразил на лице театральное «Скажи спасибо им!», и временно угомонились.

Барышня же в светлых нарядах сидела все это время в качестве созерцателя и не более.

Усатый мужик с одним кулачищем, искоса наблюдавший сию картину из противоположного угла, отвернулся и снова выругался, наливая себе и приятелю полные стаканы красного вина.

– А что было потом? – хриплым голосом спросил он, когда оба выпили. Тот отмахнулся, но ответил:
– Ничего. Ничего хорошего ни потом, ни опосля. Здоровье никудышнее, глаз не видит, все кости ломють – по ночам хоть волком вой. Будь проклята эта железная дорога.
– Прошение подавал?
– Раз эдак сто. На кой мы им теперь? Там-то как к собакам. А поперву стелили мягко.
– Да… а в Европе, я тебе скажу!.. До сей поры как сон видится.
– Да ни к чему мне твоя Европа. Я здесь, на родной земельке пожить бы еще хотел.
– Так мне ведь тоже ни к чему. Я так, засмотрелся лишь чуток, как на чужую бабу – хороша. А своя-то, зараза, один черт ближе. Вон ведь сколько кровушки-то за нее пролили. Поболее даже, чем те черти вина, – мужик вновь обернулся, потому как на той стороне трактира вновь была разбита посуда и с легкостью оплачена.

– Сорят рублем, а цену и копеечки не ведают, отступники! – сердито констатировал мужик с одним кулаком.
– Что им, безбожникам? Девка та глазком туда-сюда, как змеюка, а эти… А!..
– Вижу, приметил ее сразу, паршивку эдакую.
– Уж так и приметил? Не поздновато примечать-то?
– Да господь с тобой!.. – буркнул здоровяк и вновь потянулся за вином.

Какое-то время молодежь вела себя более сдержанно, но затем главный задира после очередных патриотических тостов решил не мириться с данным положением вещей. Тишь с благодатью пока не для него, душа рвалась к баталиям, пусть для начала с таким же подпитым повесой, как и он сам.

Две моложавые дамочки, что поскромней, переглянулись, не зная как утихомирить ссорившихся, а третья, созерцательница, продолжала наблюдать, думая о своем, да еще и взглядом останавливая подруг, чтобы не испортили интригующую развязку. Хороша была, стервоза, ничего не скажешь, яркая самка. Вкупе с должным цинизмом и расчетом далеко пойдет.

В конце концов, под неистовым напором один из буянов взял курс на попятную, понимая, что дело пахнет жареным, а там и горелым. Но другой, на чьей стороне был интерес главной мадемуазелины, подзадоренный вином и отступлением оппонента, решил идти геройски до конца.

Единожды дама в светлых нарядах приличия ради решила все же вмешаться, попросить успокоиться холёного героя, но сделала это так и с таким беззащитным взором, что кавалер лишь еще поддал жару.

– Сударь! – поднялся он вновь из-за стола, и всем стало ясно, что это уже вызов.

Мужик в противоположном углу трактира на этот раз полностью развернулся, лицо хмурое, брови сдвинуты, глаза прищуром – будто перед схваткой он рассматривал врага. Его приятель что-то произнес, предложил еще выпить, но мужик с одним кулачищем отмахнулся, присматриваясь и прислушиваясь. Он понимал, что сейчас за тем столом будут сказаны слова, за которые молодым идиотам придется пролить кровь.

– Ну коли хошь, пойди угомони глупцов окаянных! – предложил приятель, на что мужик без кисти отвечал, что ему это давно все надоело, хотят драться и стреляться, пусть дерутся и стреляются, безмозглые создания.

Он снова развернулся к столу и принялся за более приятное занятие – злоупотребление красным вином.

– Так что опосля-то было на том строительстве? – спросил он, утираясь рукавом.
– Откель ж мне ведать? – сиплым тоном держал тот ответ. – Я как слово-то не так замолвил, мол, не по-людски это и не по-божески, меня ж сразу и в кандалы. Насилу уберегся, слава тебе господи, владычица небесная утихомирила безбожников. А потом все одно колесом пошло, да таким, что… А, что тут говорить, нет правды на земле-то нашей и не было отродясь. Доброе вино.

А в эти самые минуты, в противоположной стороне трактира:
– Господа, господа! – раздался чей-то голос из гуляк, но был одернут за рукав неуемным повесой, страстно жаждущим баталий.

– При всем уважении к вашему роду, сударь! – скандалист с пренебрежительным видом говорил в сторону своего оппонента, который уже и сам не рад, что вообще сегодня вышел из дому. – Моя честь не позволяет мне простить вам такую дерзость! Извольте, сударь, принести извинения прямо здесь и сейчас! Иначе!..

Оппонент тоже поднялся, изображая полное миролюбие и желание окончить все полюбовно. Две дамы затаили от ужаса дыхание, прижав беленькие ладошки к напомаженным губам, у третьей, точнее у первой, с дыханием в этим напряженные минуты было все в порядке.

– Да полно вам, господа! – уже просили гости с соседних столов. – Повздорили и будет! Пейте вино, радуйтесь жизни! С вами такие прекрасные дамы, а вы…

Хотел было пойти на мировую и главный оскорбленный, и почти согласился на мир, но дама в светлых нарядах вдруг произнесла томным голоском:
– Я тоже просила бы вас о мире, господа, хоть мне и крайне неприятно было слышать некоторые слова в свой адрес.

Что?! О мире?! Взыграл подпитый разум у буяна. Чтобы его дама сердца, которая к нему уже прельстилась, а он успел ее и полюбить, на всю жизнь, на десять жизней, и чтобы она терпела оскорбления, сносила унижения ради какого-то там мира? Нет! Не бывать такому! Мир – удел старух и трусов, а не для молодых и рьяных вешалок под мундиры с эполетами!

– Сударь! Я не могу согласиться на решение вопроса полюбовно до тех пор, пока вы тотчас же не извинитесь! Публично!
– Может, полно?.. – несколько растерянно спросил мечтавший о мире оппонент, из головы которого вовсю испарялся хмель.

– Конечно, полно, господа, – протянула дама в светлых нарядах, но взор ее, направленный на забияку, выражал совсем иное, что-то вроде: «Я принцесса и сяду только в карету победителя, или найди себе кого-то из менее знатных».

– Милостивый государь! Либо вы немедленно приносите!.. Либо!..

Миролюбивому оппоненту такое издевательство явно надоело, и он вспомнил уже о собственной чести. Выпрямился, расправил плечи и приготовился встретить открытой грудью дерзкий вызов, хотя в глазах выражалась откровенная тоска и сожаление. Он молчал. Затем услышал:

– Я вызываю вас, сударь! Дуэль!

Слова прозвучали.

Слова, которые обратного хода без потери достоинства не имеют, а за это самое достоинство, порой откровенно мнимое или фальшивое, теперь кто-то расплатится кровью или жизнью.

– Я вас вызываю! В любом месте и при любом оружии!
– Какое вы предпочитаете? – обреченно спросил мирный оппонент.
– Мне все равно, сударь, но если вы не будете возражать, я бы предпочел стреляться!
– Что ж, воля ваша. Стреляться, так стреляться.

Тут он обернулся и вдруг заметил, что возле их стола чуть сбоку, в полной тишине всего трактира, стоит тот самый широкий мужик, у которого не было кисти правой руки. Левой же он опирался на кривой костыль. За ним прихромал второй, примерно такой же мужик, разве что не столь коренастый.

Главный буян, стараясь держать фасон, уверенно вышел из-за стола, приблизился к непрошеным гостям.

– Что вам будет угодно, господа? – спросил он вызывающим тоном. – Идите куда шли, нам до вас нет никакого дела!

Но вместо ответа последовал совсем иной… ответ Да такой неожиданный, что мгновенно переполошился весь зал, раздались женские крики.

Мужик отставил в сторону костыль и со всего маху приложился единственным кулачищем по слащавой физиономии дерзкого дуэлянта. Да так приложился, что тот собственного приземления меж столов через стулья не почувствовал.

– Сядь, – негромко, но в приказном тоне сказал мужик второму дуэлянту, который хотел пойти на мировую с первым. Бить его он не стал, а вместо этого взял без спроса с соседнего стола бокал с красным вином и с открытым пренебрежением плеснул на одну из трех дам, изрядно окропив ей физиономию и светлые наряды. Ее негодующе-возмущенный взор выражался лишь: «За что?!»

– Меж ними должна была костьми бы лечь. Сама ведь матерью станешь, д-дура! Тьфу, сучье отродье!

Неожиданно, будто по чьему-то доносу, или скорее так, в дверях трактира появился полицмейстер. Зыркнул влево-вправо суровым оком, поводил усами. Затем между ним и мужиком, который только что подобрал свой костыль, произошла недолгая, но жгучая дуэль взглядов.

Улетевший от удара, вскоре из-под стола подал первые признаки жизни, что-то невнятно промычав, пошевелил конечностями. Ему принялись помогать подняться, правда, пока не бог весть как успешно.

Дамы, что не в светлых нарядах и не залитые вином, подхватились и принялись платочками вытирать бедолаге разбитый нос и физиономию. Та, в нарядах уже окропленных, пока еще не могла пошевелиться, тараща широко раскрытые невинные зенки, пребывая в состоянии шока.

Полицмейстер действовать не спешил, о чем-то размышляя. Возраст его почтительный, на задумчивом лице виден шрам. Видимо, с лет суровых и военных.

Мужик постоял с минуту, опираясь на костыль, заметил, что пострадавший при помощи двух дам и молодого человека начал подниматься. Его хватило только на то, чтобы сесть на стул, ориентация к нему пока не возвращалась. Мужик, прихрамывая, сделал в сторону выхода несколько шагов, где по-прежнему стоял представитель власти, затем обернулся.

– Ну, сынки? Жалобы подавать изволите?

Оба дуэлянта потупили молодецкие очи, один вытирая кровь с лица, другой, будто нашкодивший ребенок, громко шмыгая носом.

Неожиданно отвел глаза и полицмейстер. Мужик с костылем и единственным кулачищем подошел к тому вплотную, за ним кротко следовал его приятель.

Подумав полминуты, гора власти, которая была в состоянии сильно попортить и без того невеселую жизнь двоим мужикам, вдруг сделала шаг в сторону, освобождая проход.

– А вы кем будете? – все же спросил полицмейстер кроткого проходящего, следовавшего вторым.
– Я-то?.. А я вон это… ваш благородь… дорогу я строил… железную… будь она!.. Да на радость царю-батюшке… здоров он будь.

Полицмейстер промолчал. Мужики ушли.

На улице зима и ясно. До сего часа солнечно от косых лучей – вечерело. Шум карет, цокот копыт, людской гул.

Кроткий приятель пожелал спросить своего хромающего друга, который, кряхтя, двигался тяжелой поступью уверенно вперед. Но заслышав страдания за спиной, ненадолго воздержался. У него искалеченная на войне нога ломила нещадно, кисть правой руки не слишком отставала в данном досаждении.

– Боюсь, что ты, безбожник, все зубы ему повыбил, – все же произнес кроткий спутник.

Мужик покосился, полез за табаком, водя нервно челюстями, низким басом отвечал:
– Все лучше, нежели дурная пуля пробьет его сердце. Для матушки этого идиота так покойнее выйдет.

Они неспешно двинули дальше, и вскоре их силуэты уже растворялись в людских и временны́х потоках.

Конец